Возможно, это покажется парадоксальным, но я не считаю Ф. Ницше атеистом. И постараюсь это показать. Правда, сразу же признаю, что подбор приводимых мною цитат тенденциозен, но сами тексты настолько противоречивы и зачастую непоследовательны, что практически на любое утверждение можно найти обратное ему. Более того, я не совсем понимаю, почему Ф. Ницше считается философом: в его произведениях нет ни целостной космологии или антропологии, ни позитивного социального или этического учения. А что же есть? Есть боль. И как любой человек в состоянии болевого шока, Ницше кричит, ругается, не успевает продумать слова и сформулировать мысли. Но именно этой болью и ценен Ницше – верующий безбожник.

Для начала попробуем изложить краткую историю христианства по Ф. Ницше.

Изначально «Иегова был выражением сознания власти, радости, надежды на себя: в нем ожидали победы и спасения, с ним доверяли природе… Иегова – Бог Израиля и, следовательно, Бог справедливости» (1). Но затем и внешняя, и внутренняя обстановка изменилась и «старый Бог ничего более не мог из того, что он мог ранее. От него должны были бы отказаться… Изменили понятие о нем – это понятие лишили естественности, этой ценой его удержали… Понятие о нем сделалось орудием в руках жрецов-агитаторов, которые теперь истолковывали всякое счастье как награду, всякое несчастье – как наказание за непослушание против Бога, как «грех» (2). Нельзя сказать, что данное утверждение очень “исторично”, но психологически оно допустимо. Действительно, при количестве несчастий, выпавших на долю народа Израиля, возможны были только две позиции: Бог - очень злой и ненавидит Израиль и Бог справедлив, любит Израиль, но наказывает его за грехи. Первая позиция лишена всякой надежды и должна была бы привести либо к массовому самоубийству, либо к полному отходу от Бога. Вторая оставляла шанс. Хотя, конечно, был и третий выход - атеизм, но это означало остаться один на один со всеми многочисленными врагами... «С тех пор вся жизнь устраивается так, что нигде нельзя обойтись без жреца; во всех естественных событиях жизни – при рождении, браке, болезни, смерти, не говоря о «жертве» (трапезе), - является священный паразит, чтобы лишить все это естественности, «освятить» их, выражаясь его языком» (3). Здесь ключевые слова – «естественные события жизни», речь не идет о сознательных, волевых решениях человека, которые могут соответствовать воле Бога или нет. Зачем нужно освящать то, что дал людям Бог? Те потребности, которые не сам человек избрал себе? Разве от человека зависят его рождение, болезнь или смерть? Разве не Бог сказал: «Плодитесь и размножайтесь»? Разве не Он дал человеку в пищу животных и растения? Тогда зачем все это освящать, как не затем, чтобы сделать противоестественным, априорно «нечистым», грешным. Бог – Творец этого мира вдруг оказался творцом чего-то грязного… Кажется, и по сей день в христианстве можно только дышать и посещать туалет без опасения согрешить.

Вот на этой почве возникло христианство. «Христианство отрицает церковь… Я не понимаю, против чего иного могло направляться восстание, зачинщиком которого, по справедливости или по недоразумению, считается Иисус, если это не было восстанием против еврейской церкви, принимая «церковь» в том смысле, который дается этому слову теперь» (4). Евангельских цитат, подтверждающих это высказывание, можно найти предостаточно.

Возникновение христианства, естественно, связано с появлением Христа. Его оценка Ф. Ницше отчасти скептична, отчасти трогательно-умильна. «Господин Ренан… для объяснения типа Иисуса дал два самых неуместных понятия..: понятие гений и понятие герой. Но что только можно назвать не-евангельским, так это именно понятие «герой». Как раз все, противоположное борьбе,.: неспособность к противодействию делается здесь моралью..; блаженство в мире, в кротости, в любви, в любви без уступки и исключения, без дистанции. Каждый есть дитя Божье – Иисус ни на что не имеет притязания для себя одного… И из Иисуса делать героя! – А что за недоразумение со словом «гений»! Все наше понятие о «духе», целиком культурное понятие, - в том мире, в котором живет Иисус, не имеет никакого смысла.» (5). «Возможно, что под священной легендой и покровом жизни Иисуса скрывается один из самых болезненных случаев мученичества от знания, что такое любовь: мученичество невиннейшего и глубоко страстного сердца, которое не могло удовлетвориться никакой людской любовью, которое жаждало любви, жаждало быть любимым и ничем, кроме этого, жаждало упорно, безумно, с ужасающими вспышками негодования на тех, которые отказывали ему в любви; быть может, это история бедного не насытившегося любовью и ненасытного в любви человека, который должен был изобрести ад, чтобы послать туда тех, кто не хотел его любить, - и который, наконец, познав людскую любовь, должен был изобрести Бога, представляющего собой всецело любовь, способность любить, - который испытывал жалость к людской любви, видя, как она скудна и как слепа! Кто так чувствует, кто так понимает любовь – тот ищет смерти» (6). Однако в существенном противоречии с этим взглядом на Иисуса находятся другие фрагменты сочинений того же автора: «Я против того, чтобы в тип Спасителя вносить фанатизм… «Благовестие» и есть именно благая весть о том, что уже не существует более противоречий… Такая вера не гневается, не порицает, не обороняет себя: она не приносит «меч», она не предчувствует, насколько она может сделаться началом разъединяющим. Она не нуждается в доказательствах ни чудом, ни наградой и обещанием, ни даже «писанием»: она сама всякое мгновение есть свое чудо, своя награда, свое доказательство, свое «Царство Божье». Эта вера даже не формулирует себя – она живет, она отвращается от формул… Можно было бы … назвать Иисуса «свободным духом» - для него не существует ничего устойчивого: слово убивает; все, что устойчиво, то убивает. Понятие «жизни», опыт «жизни», какой ему единственно доступен, противится у него всякому слову, формуле, закону, вере, догме. Он говорит только о самом внутреннем: «жизнь», или «истина», или «свет» – это его слово для выражения самого внутреннего; все остальное… имеет для него только ценность знака, притчи… такой символист… стоит вне всякой религии, всех понятий культа, всякой истории, естествознания, мирового опыта, познания, политики, психологии, вне всяких книг, вне искусства – его «знание» есть чистое безумие, не ведающее, что есть что-нибудь подобное… Отрицание для него есть нечто совершенно невозможное…» (7). Любопытно привести здесь мнение католического богослова Л. Джуссани: «Можно сказать парадоксально, что христианство – это не религия, но жизнь» (8). «Во всей психологии «Евангелия» отсутствует понятие вины и наказания; равно как и понятие награды. «Грех», все, чем определяется расстояние между Богом и человеком, уничтожен, - это и есть «благовестие». Блаженство не обещается..: оно есть единственная реальность… Следствие такого состояния проецируется в новую практику, собственно в евангельскую практику. Не «вера» отличает христианина. Христианин действует, он отличается иным образом действий. Ни словом, ни в сердце своем он не противодействует тому, кто обнаруживает зло по отношению к нему. Он не делает различия между чужим и своим… Он ни на кого не гневается, никого не презирает. Он не появляется на суде и не позволяет привлекать себя к суду… Жизнь Спасителя была ничем иным, как этой практикой, ничем иным была также и его смерть. Он не нуждался более ни в каких формулах, ни в каком обряде для обхождения с Богом, ни даже в молитве… он знает, что это есть единственная жизненная практика, с которой можно себя чувствовать «божественным», «блаженным»… Не «раскаяние», не «молитва о прощении» суть пути к Богу: одна евангельская практика ведет к Богу, она и есть «Бог»! – То, с чем покончило Евангелие, это было иудейство в понятиях «грех», «прощение греха», «вера», «спасение через веру», - все иудейское учение церкви отрицалось «благовестием».(9). «Этот «благовестник» умер, как и жил, как и учил – не для «спасения людей», но чтобы показать, как нужно жить. То, что он оставил в наследство человечеству, есть практика, его поведение перед судьями, преследователями, обвинителями… - его поведение на кресте. Он не сопротивляется, не защищает своего права… И он молит, он страдает, он любит с теми, в тех, которые делают ему зло» (10). Подобная интерпретация образа Иисуса – на мой взгляд, очень симпатичная, - входит в противоречие со многими фрагментами Евангелия, чего не отрицает, впрочем, и Ницше. И не только не отрицает, но и объясняет: «Тип Спасителя мы получили только в сильном искажении… Такой тип по многим основаниям не мог остаться чистым, цельным, свободным от примесей. На нем должна была оставить следы и среда, в которой вращался этот чуждый образ, еще более история, судьба первой христианской общины: она обогатила этот тип такими чертами, которые делаются понятными только в целях борьбы или пропаганды. Тот странный и больной мир, в который вводят нас Евангелия, .. – этот мир должен был… сделать тип более грубым: в особенности первые ученики, чтобы хоть что-нибудь понять, переводили это бытие, расплывающееся в символическом и непонятном, на язык собственной грубости, - для них тип существовал только после того, как он отлился в более знакомые формы… обильная мера желчи… перелилась в тип учителя из возбужденного состояния христианской пропаганды… Когда первой общине понадобился судящий, сварливый, гневающийся, злостный, хитрый теолог против теолога, она создала себе по своим потребностям своего «Бога»: без колебания она вложила в его уста те вполне не евангельские понятия, без которых она не могла обойтись, каковы: «будущее Пришествие», «Страшный суд», всякий род ожидания и обещания» (11). «Сам Иисус ничего не мог пожелать в своей смерти, как только открыто дать сильнейший опыт, доказательство своего учения. Но его ученики были далеки от того, чтобы простить эту смерть… или отдать себя такой же смерти с нежным и мягким спокойствием души… Всплыло наверх как раз в высшей степени неевангельское чувство, чувство мести. Сделалось невозможным, чтобы дело окончилось с этой смертью: явилась нужда в «возмездии», в «суде» (12). Того, что на всем тексте Библии отразились нравы и язык среды, не отрицает и экзегетика, но вот сознательное искажение – это вопрос уже другой. Решаем ли он? Для воцерковленного человека – вряд ли, ведь право интерпретации Священного Писания принадлежит исключительно Церкви, а она не одобрит даже саму постановку вопроса. А мнение человека извне Церкви сразу же будет признано атеистическим… Но в любом случае само понятие «Евангелие», используемое Ницше, по крайней мере не корректно: оно не одно, их четыре, не считая апокрифических, и они очень разные и написанные разными авторами. Концепция Ницше была бы аргументированней, если бы он построил свой анализ на их сходстве – как возможном критерии отображения одного и того же образа – и различии – как критерии авторского искажения. Но учитывая противоречивость самих Евангелий (список наиболее “не-евангельских” фрагментов приводит Ницше), стоит, видимо, признать право Ф. Ницше отбирать те отрывки, которые подтверждают его позицию. Впрочем, Ф. Ницше, на мой взгляд, не только не атеист и не философ, но и совершенно точно не экзегет.

«Жить так, чтобы не было более смысла жить, - это становится теперь «смыслом» жизни… христианство обязано своей победой… жалкому тщеславию отдельной личности, - как раз этим самым оно обратило к себе всех неудачников, настроенных враждебно к жизни, потерпевших крушение, все отребья и отбросы человечества.» (13). «И сломить сильных, оскорбить великие надежды, заподозрить счастье, обнаруживаемое в красоте; все…согнуть в неуверенность, совестливость, саморазрушение, всю любовь к земному и к господству над землей обратить против земли и в ненависть ко всему земному – вот задача, которую поставила и должна была поставить себе церковь, пока в ее оценке «отречение от мира», «отречение от чувств» и «высший человек» не сложились в одно чувство» (14). Для слабого, порабощенного народа нужна была религия слабых и рабов, это понятно. Для тех, кто с завистью смотрел на роскошества господ, нужна была религия, презирающая их, обещающая воздаяние за бедность, униженность и несчастья. Чтобы вытерпеть все это, нужно было смириться. А кто в состоянии смирить толпы? Только Бог, и то не сам, а через некий институт, “проводящий эту линию” в жизнь. «Люди с бесстыдным эгоизмом … воздвигли церковь в противоположность Евангелию… человечество преклоняется перед противоположностью того, что было происхождением, смыслом, правом Евангелия, оно в понятии «церковь» признало за святое как раз то, что «благовестник» чувствовал стоящим ниже себя, позади себя…» (15). «Не судите!» – говорят они, но сами посылают в ад все, что стоит у них на пути. Препоручая суд Богу, они судят сами; прославляя Бога, они прославляют самих себя; требуя тех добродетелей, которые им необходимы, чтобы вообще не пойти ко дну, - они придают себе вид борьбы за добродетель, борьбы за господство добродетели… реальность заключается в том, что здесь самое сознательное самомнение избранников разыгрывает скромность: себя, «общину», «добрых и справедливых» раз навсегда поставили на одну сторону, на сторону «истины», а все остальное, «мир», - на другую… Это был самый роковой род мании величия, какой когда-либо до сих пор существовал на земле: маленькие выродки святош и лжецов стали употреблять понятия «Бог», «истина», «свет», «дух», «любовь», «мудрость», «жизнь» как синонимы самих себя, чтобы этим отграничить от себя «мир» (16). Но «Бог может быть отцом, может быть судьей, может быть часовщиком мироздания, математиком, демиургом… но чем он точно не может быть – это священником», - говорит польский математик Хуго Штейнхаус.

Так возник новый облик Бога – Бог священников, аскетов и мучеников. Обессиливший, одряхлевший Бог иудеев не мог более вести за собой сильных. Вымирающий Бог не мог звать к жизни. И тогда Он позвал за собой к смерти слабых. «Царство его мира всегда было царством преисподней, госпиталем, царством souterrain, царством гетто… И сам он, такой бледный, такой слабый, такой decadent…” (17). «Бог, выродившийся в противоречие с жизнью, вместо того чтобы быть ее просветлением и вечным ее утверждением! Бог, объявляющий войну жизни, природе, воле к жизни!.. Бог, обожествляющий «ничто», освящающий волю к «ничто»!» (18). Но для того, чтобы Его призыв был действенным, Он должен был умереть. «За «благой вестью» последовала по пятам весть самая скверная: весть Павла. В Павле воплотился тип, противоположный «благовестнику», гений в ненависти… Чего только не принес этот dysangelist в жертву своей ненависти! Прежде всего Спасителя: он распял его на своем кресте…» (19). Наше сознание, помутненное столетиями христианства, уже не воспринимает во всей полноте весь ужас, всю противоестественность СМЕРТИ БОГА! Да, не ученики Христа Его распяли, но они как шакалы жадно бросились слизывать Его кровь и рвать зубами плоть! И мы по сей день делаем это в литургии – убиваем нашего Бога и шакальствуем… Но Бог – этот Бог – должен был умереть: во-первых, для того, чтобы «воскреснуть» в священниках, а во-вторых, чтобы оправдать их ненависть к этому миру – вместе с жизнью, человеком, счастьем, красотой…

Правда, на мой взгляд, по отношению к Павлу Ницше не вполне справедлив. Если и есть среди апостолов некто, высказывающий вполне «ницшеанские» идеи, то это именно он: «Освободившись же от греха, вы стали рабами праведности» (20, now(), now()); «Закон духа жизни во Христе Иисусе освободил меня от закона греха и смерти» (21): «Я знаю и уверен в Господе Иисусе, что нет ничего в самом себе нечистого; только почитающему что-либо нечистым, тому нечисто» (22). Но это относится, как я уже говорила, к общей тенденциозности подбора цитат.

Так возникла новая вера: «Христианская вера есть с самого начала жертвоприношение: принесение в жертву всей свободы, всей гордости, всей самоуверенности духа и в то же время отдание себя в рабство, самопоношение, самокалечение» (23). А «что вреднее всякого порока? – Деятельное сострадание ко всем неудачникам и слабым – христианство» (24). Где граница между смирением и рабством? Между гордыней и гордостью? Не потому ли так быстро распространилось христианство, что оно призывало под свои знамена рабов (а их всегда больше, чем господ), немощных (а их всегда больше, чем сильных), чернь (а ее всегда больше, чем аристократии)?.. Кто захочет быть сильным, свободным и здоровым в мире, где на пьедестал возносятся слабость, покорность и болезнь?..

И самое страшное в этой вере – ее «служители», священники. Именно против них, а не против Бога обращены самые гневные строки Ницше. Их основные характеристики – лживость, слабость и гордыня. «Священники, как известно, - злейшие враги. – Отчего же? Оттого, что они суть бессильнейшие. Ненависть вырастает у них из бессилия до чудовищных и жутких размеров, до самых духовных и самых ядовитых форм. Величайшими ненавистниками в мировой истории всегда были священники, также и остроумнейшими ненавистниками – в сравнении с духом священнической мести всякий иной дух едва ли заслуживает вообще внимания» (25). Ненависть у тех, чей Господь есть любовь? Я не могу удержаться и не привести фрагмент сочинения Фомы Аквинского, используемый в качестве аргумента и Ф. Ницше: «Блаженные в царстве небесном узрят наказания осужденных, дабы блаженство их более услаждало их…

Благодаря искуплению нам ведь заповеданы совсем иные радости; вместо атлетов у нас есть свои мученики; а хочется нам крови, что ж, мы имеем кровь Христову…

Есть еще и другие зрелища, тот последний и вечный день суда, тот неожиданный для насмехающихся над ним язычников день, когда вся эта ветошь мира и ее порождения будут сожжены одним огнем. Какое захватывающее зрелище! Чему я буду удивляться! Чему смеяться! Там я возрадуюсь! Там приду в восторг, видя стольких царей, о которых возвещалось, что они взяты на небо, и которые будут стонать в кромешном мраке вкупе со своим Юпитером! Увижу также наместников провинций, гонителей имени Господня, жарящихся на огне более свирепом, чем тот, на котором они сжигали христиан! Увижу и мудрецов философов, подрумяниваемых на огне вместе с их учениками, которых они учили, что нет Бога, что души не существуют и не возвращаются в свои прежние тела! Увижу еще и поэтов, трепещущих не перед судом Радаманта и Миноса, но перед неожиданным трибуналом Христа! Тогда можно будет послушать и трагиков, которые будут кричать громче, чем на сцене, вопя о собственном страдании; можно будет узнать и скоморохов, подстегаемых огнем; тогда увидим и возницу, раскрасневшегося в пламенном колесе; не ускользнут от взора и атлеты-кистики, мечущиеся не в гимнастических залах, а в огне; и далее я устремлю свой ненасытный взор на тех, кто глумился над Господом. «Вот он, - скажу, - сын плотника и блудницы, нарушитель субботы, знающийся с самаритянами и демоном. Вот он, купленный тобою у Иуды, битый тростником и кулаками, оплеванный, напоенный желчью и уксусом. Вот он, тайно украденный учениками во разглашение его воскресения, или садовником, страшащимся, что частые посетители испортят его салат». Какой же претор, или консул, или квестор, или жрец в силах доставить тебе такие зрелища, такой восторг? А мы вот, одною верою, можем уже и нынче представить себе все это в духе и воображении. Впрочем, это вещи, которых не видел еще ни один глаз, не слышало ни одно ухо, не помышляло ни одно сердце человеческое (1 Кор., 2,9). Думаю, это приятнее того, что можно лицезреть в цирке, в двух амфитеатрах и на всем ристалище». (26)

Не в этом ли жутчайшее проявление всей противоречивости христианства? «Маниакальный страх, что кто-то, когда-нибудь может быть счастлив» - в этом обвиняет пуританское христианство американский журналист Генри Луис Менкен. «Многие люди думают, что они питают любовь к Богу или Природе, тогда как на самом деле они питают ненависть к людям» - таково мнение британского священника Уильяма Инджа.

Но на самом деле эта ненависть, по мнению Ницше, обращена прежде всего на саму жизнь. «Как трупы, думали они жить; в черные одежды облекли они свой труп; и даже из их речей слышу я еще зловоние склепов» (27). «Есть проповедники смерти; и земля полна теми, кому нужно проповедовать отвращение к жизни» (28). «Я заклинаю вас, братья мои, оставайтесь верны земле и не верьте тем, кто говорит вам о надземных надеждах! Они отравители, все равно, знают ли они это или нет. Они презирают жизнь, эти умирающие и сами себя отравившие, от которых устала земля: пусть же исчезнут они!.. Некогда смотрела душа на тело с презрением: и тогда не было ничего выше, чем это презрение, - она хотела видеть тело тощим, отвратительным и голодным. Так думала она бежать от тела и от земли. О, эта душа сама была еще тощей, отвратительной и голодной; и жестокость была вожделением этой души!» (29). Оскар Уайльд выражает практически ту же мысль: «Тот, кто видит какое-либо различие между душой и телом, не имеет ни того, ни другого» (30). Согласится ли человек с этим мнением, зависит от его опыта общения с клиром. Я – не соглашусь. По-моему, священство очень даже любит и жизнь, и все ее радости – для себя. Но не для нас.

Ничуть не лучше отношение Ф. Ницше к мученикам и аскетам: «Некоторые люди испытывают столь сильную потребность проявлять свое могущество и властность, что… начинают тиранизировать некоторые части самих себя, как бы отрезки или ступени самих себя… Вся мораль Нагорной проповеди относится сюда: человек испытывает истинное сладострастие, насилуя самого себя чрезмерными требованиями и затем обожествляя этот тиранически требовательный элемент своей души. Во всякой аскетической морали человек поклоняется части самого себя, как Богу, и для этого должен признать дьявольской другую свою часть» (31). «Под влияние сильной эмоции он стремится во всяком случае к великому, могучему, чудовищному, и если он случайно замечает, что пожертвование самим собой дает ему такое же или же еще большее удовлетворение, чем принесение в жертву других, то он выбирает первое… Божество, которое жертвует самим собою, было самым сильным и влиятельным символом этого рода величия. ..» (32). «мне хотелось бы и в отношении самопрезрения, которое принадлежит к признакам святости, а также в действиях самоистязания... видеть средство, с помощью которого такие натуры борются с общей усталостью своей жизненной воли..; они пользуются самыми мучительными раздражающими средствами и жестокостями, чтобы хоть на время очнуться от того отупения и скуки, в которые они так часто впадают в силу своей духовной бесчувственности и... подчинения чужой воле» (33). Практически ту же мысль высказывает опять-таки О. Уйальд: «Самопожертвование следовало бы запретить законом. Оно развращает тех, кому приносят жертву. Они всегда сбиваются с пути… Самопожертвование – это остаток дикарского ритуала членовредительства, напоминание о том преклонении перед болью, которое в истории принесло столько зла да и сейчас каждый день требует новых жертв, воздвигнув свои алтари» (34). Интересно, что архиепископ Кентерберийский Виталий высказывает очень схожую мысль, говоря о принесении вечных обетов как о гордыне, порожденной претензией на исключительное знание воли Божьей о себе…(35). Почему-то мало кому приходит в голову, что Бог может желать для нас счастья, здоровья, богатства, большого числа детей... Нет, это не мыслимо! Ему, оказывается, гораздо приятнее видеть Своих детей несчастными, голодными, неудовлетворенными! Тогда в чем любовь?

Если бы это было только личным делом кучки гордецов, слишком слабых для того, чтобы бороться с реальными врагами, это не стоило бы и обсуждать. Но их гордыня требует восторженной реакции на их подвиги со стороны окружающих. И для того, чтобы вызвать ее, требуется изменить шкалу ценностей в человеке. «Наиболее обычное средство, которое применяет аскет и святой, чтобы сделать свою жизнь все же выносимой и занимательной, состоит в ведении войн и в смене победы и поражения. Для этого ему нужен противник, и он находит его в так называемом внутреннем враге… Но чтобы борьба казалась достаточно важной и возбуждала постоянное участие и изумление у несвятых, нужно было все более хулить и позорить чувственность; и опасность вечного проклятия была так тесно связана с этой областью, что, по всей вероятности, в течение целых эпох христиане имели нечистую совесть при зачатии детей, чем был, несомненно, нанесен большой вред человечеству… Религия и те метафизики, которые хотели бы видеть человека злым и греховным по природе, пускают в ход эту уловку; они чернят природу в его сознании и тем делают его самого дурным, ибо он научается ощущать себя дурным, так как не может снять с себя одеяние природы… Просматривая отдельные моральные утверждения в источниках христианского мировоззрения, мы всюду найдем, что сознательно ставятся чрезмерные требования, для того, чтобы человек не мог удовлетворить им: цель этих требований не в том, чтобы человек становился более нравственным, а в том, чтобы он чувствовал себя возможно более греховным» (36). Так у человека отнимается радость. И забываается, что «считать себя страшным грешником – такое же самомнение, как и считать себя святым» (37)

Но, впрочем, не свойственна она и священству: «Лучшие песни должны бы они мне петь, чтобы научился я верить их избавителю: избавленными должны бы выглядеть его ученики! Нагими хотел бы я видеть их: ибо только красота должна проповедовать покаяние. Но кого же убедит эта закутанная печаль!» (38). («Почему при виде людей, родившихся для новой жизни, так часто возникает желание, чтобы они вообще не рождались?» - спрашивает английская журналистка Кэтрин Уайтхорн). «Они садятся за стол и ничего не приносят с собой, даже здорового голода; и вот хулят они: «все – суета!».. Разбейте, разбейте скрижали тех, кто никогда не радуется!..» (39). Но «легче отказаться от радости, чем от гордыни» (40)… Справедливости ради надо заметить, что призыв к радости звучит и у апостолов, и у отцов Церкви, и просто у многих христианских авторитетов: «Господь любит радостные сердца и души, которые всегда улыбаются.» (Мать Тереза, now(), now()); «Для христианина радость есть долг» (св. Августин, now(), now()); «Я хочу увидеть смех. У христианина нет никаких причин, чтобы печалиться, и много причин для того, чтобы радоваться» (Игнатий Лойола). Однако – увы! – эти чистые голоса тонут в завистливом и злобном бормотании тех, кто по собственной воле живет в состоянии «нельзя, но очень хочется». «У иных целомудрие есть добродетель, но у многих почти что порок. Они, может быть, воздерживаются – но сука-чувственность проглядывает с завистью во всем, что они делают… И как ловко умеет сука-чувственность молить о куске духа, когда ей отказывают в куске тела!» (41).

Конечно, официальная интерпретация святости и аскетизма ставит совершенно иные акценты. «Любовь к жизни, творению Божию – при сознательном и искреннем приятии ее экзистенциальных условий, замысла Божия – отличает облик святого. Для страстного утверждения собственной жизни ему не нужно забывать или отбрасывать что бы то ни было и тем более, сказал бы я, смерть» (42). Но если учесть, что истинность святости определяется только Богом, а наши, земные суждения строятся на основании претендующих на нее, то становятся понятны и механизм формирования искаженного представления, и сам принцип искажения. Из 300 святых, «по списку» взятых из православных святцев, 136 оказалось мучениками (не считая тех, которые идут группой – 40 мучеников, 17 мучеников, - а учитывая только поименно названных). 134 – монахами и священниками. Среди оставшихся тридцати – 7 князей, 2 чудотворца, 4 пророка и 5 апостолов. Из также «сформированного» списка святых Католической Церкви 61 оказался мучеником, 183 – монахами и священниками, 29 – девами, 9 – вдовами, 11 – королями. Правда, есть еще 2 солдата и 1 рабочий (св. Иосиф). Не знаю, совпадает ли мнение Бога с мнением церкви, но относительно последней выводы Ницше вполне адекватны. У обычного человека нет никаких оснований надеяться достичь святости. А без святости, даже без надежды на нее становится непонятно, какова роль человека в христианстве. . «Почитание святых заслонило богообщение. Святой – больше, чем человек, поклоняющийся же святому – меньше, чем человек. Где же человек…» (43).

Христианин, обреченный чувствовать себя вечным грешником, живущий в постоянном страхе нарушить какой-нибудь запрет, лишенный естественных, данных Богом радостей, вынужден был искать приемлемый для себя способ существования. И вариантов у него не так уж много. «Если бы христианство было право в своих утверждениях о карающем Боге, всеобщей греховности, благодати по избранию и опасности вечного проклятия, то было бы признаком слабоумия и бесхарактерности не стать священником, апостолом или отшельником и не трудиться со страхом и трепетом только над своим спасением; было бы бессмысленно упускать из виду вечное благо из-за временных удобств. Если предположить, что в это вообще верят, то повседневный христианин есть жалкая фигура, человек, который действительно не умеет считать до трех и который, впрочем, именно вследствие своей духовное невменяемости не заслуживает того сурового наказания, которым ему грозит христианство» (44).

Итак, первый вариант – стать священником. Второй – смириться со своей «греховностью» и постараться досидеть до обещанного Царства Небесного в максимально комфортных условиях: «Замечено ли, насколько для истинно религиозной жизни… нужна внешняя праздность, или полупраздность, - я разумею праздность с чистой совестью.., которой не совсем чуждо аристократическое чувство, что работа оскверняет, - именно, опошляет душу и тело? И что, следовательно, современное шумливое, не теряющее даром времени, гордое собою, глупо гордое трудолюбие… воспитывает и подготовляет именно к «неверию»? Среди тех, например, которые нынче живут в стороне от религии, я встречаю… множество таких, у которых трудолюбие…уничтожило религиозные инстинкты, - так что они уже совершенно не знают, на что нужны религии…невозможно, говорят они себе, ходить в церковь просто для того, чтобы портить себе хорошее расположение духа. Они вовсе не враги религиозных обрядов; если требуется… участие в таких обрядах, то они делают что требуется… с терпеливой и скромной серьезностью и без большого любопытства и неудовольствия: они живут слишком в стороне и вне всего этого, чтобы быть в душе «за и против» в подобных вещах» (45). «Горе! Приближается время, когда человек не пустит стрелы тоски своей выше человека и тетива лука его разучится дрожать!.. Горе! Приближается время, когда человек не родит больше звезды! Горе! Приближается время самого презренного человека, который уже не может презирать самого себя… «Счастье найдено нами», - говорят последние люди и моргают. Они покинули страны, где было холодно жить: ибо им необходимо тепло. Также любят они соседа и жмутся к нему: ибо им необходимо тепло. Захворать или быть недоверчивым считается у них грехом: ибо ходят они осмотрительно… Они еще трудятся, ибо труд – развлечение. Но они заботятся, чтобы развлечение не утомляло их. Не будет более ни бедных, ни богатых: то и другое слишком хлопотно… Нет пастуха, одно лишь стадо!.. Все умны и знают все, что было; так что можно смеяться без конца. Они еще ссорятся, но скоро мирятся – иначе это расстраивало бы желудок. У них есть свое удовольствьице для дня и свое удовольствьице для ночи, но здоровье – выше всего. «Счастье найдено нами,» – говорят последние люди и моргают» (46). Оглянувшись на себя и окружающих, мы должны будем признать, что по крайней мере в этом Ницше прав. «На свете не было бы ни одного язычники, если бы мы вели себя как настоящие христиане» (папа Иоанн ХХIII, now(), now()); «Христианин – человек, следующий учению Христа постольку, поскольку оно не противоречит греховной жизни» (47, now(), now()); «Большая часть моих друзей не христиане, но среди них есть несколько англикан и католиков» (48, now(), now()); «Позднейшие христиане не могли быть потомками тех, кого при Нероне разрывали дикие звери, а разве что потомками толп воющих зрителей» (49, now(), now()); «Англосаксонская совесть не мешает совершать определенного рода поступки, но запрещает получать от них удовольствие» - вполне в ницшеанском духе замечает Сальвадор де Мадарьяга.

Но есть и третий вариант – просто избавиться от этого деспотичного Бога, «воскресшего» в священниках: «Некогда жертвовали своему Богу людьми, быть может, именно такими, которых больше всего любили… Затем… жертвовали Богу сильнейшими из своих инстинктов, своей «природой»; эта праздничная радость сверкает в жестоком взоре аскета… Наконец, - чем осталось еще жертвовать?.. Не должно ли было в конце концов пожертвовать самим Богом и… боготворить камень, глупость, тяжесть, судьбу, Ничто? Пожертвовать Богом за Ничто…» (50). В каком-то смысле и эта смерть Бога предопределена – ««Ты убийца Бога!…Ты не вынес того, кто видел тебя, - кто всегда и насквозь видел тебя, - самого безобразного человека! Ты отомстил этому свидетелю!» - «Но он – должен был умереть: он видел глазами, которые все видели, - он видел глубины и бездны человека, весь его скрытый позор и безобразие. Его сострадание не знало стыда: он проникал в мои самые грязные закоулки. Этот любопытный, сверхназойливый, сверх-сострадательный должен был умереть. Он видел всегда меня: такому свидетелю хотел я отомстить – или самому не жить. Бог, который все видел, не исключая и человека, - этот Бог должен был умереть! Человек не выносит, чтобы такой свидетель жил!» (51). Недаром Джессамин Уэст, американская писательница, замечает: «Очень легко прощать другим их ошибки; куда труднее простить им, что они были свидетелями наших ошибок». В одной из проповедей о. Александр Мень сказал, что причины безбожия некоторых людей кроются в том, что им проще представить себя гниющими в земле, чем оказавшимися перед лицом всеведущего Бога.

Вот, оказывается, что случилось с нашим Богом, вот как Он умер – мы убили Его…

Таков вкратце образ современного христианства по Ницше. Как бы ни был он жесток, он не исчерпывает всех возможных аргументов: исключительное право церкви на толкование Библии и учительство в вопросах веры и морали, понимаемых так широко, что в нее попадает вся жизнь; повсеместно и постоянно используемый знак смерти – крест – при отсутствии какого-либо знака, символа, жеста хотя бы воскресения, не говоря уже о жизни; изменение первоначального смысла крещения (Иоанн Креститель крестил вне всякой связи с крестом и распятием, да и сам Иисус, напутствуя учеников, на эту связь не указывал, now(), now()); сам главный праздник литургического года – Пасха… Смерть – необходимое условие для обретения счастья, блаженства и пр. И значит, жизнь – только препятствие на этом пути, только ожидание смерти…

Заметим, что больше всего Ницше не любит не Бога, а церковь, священников. И не просто не любит, он им не верит. Он считает ложными «утверждения священнослужителей, будто существует Бог, который требует от нас добра, есть страж и свидетель каждого поступка, каждого мгновения, каждой мысли, который нас любит и через все несчастья ведет нас к лучшему, - если бы эти утверждения можно было заменить истинными…» (52). Не верит Ницше и в их Бога: «Бог, который производит на свет детей от смертной женщины; мудрец, который призывает не работать больше, не чинить суда, но внимать знамениям предстоящего конца мира; справедливость, принимающая жертву невинного как всеискупительную жертву; некто, велящий ученикам пить его кровь; молитвы о совершении чуда; грехи, содеянные против Бога и отпущенные Богом; страх перед потусторонним, вратами которого оказывается смерть; образ креста как символ в некое время, не ведающее больше назначения и позора креста, - как загадочно веет от всего этого на нас, как из гробницы древнейшего прошлого! Можно ли поверить, что в нечто подобное еще верят?» (53). Да, но не Ницше.

А во что же верит и что исповедует ниспровергатель христианства? Что он любит? «Человек это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, - канат над пропастью… В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель. (т.е. сверхчеловек – следующая ступень развития человека, новый человек, который возникнет тогда, когда погибнет человек ветхий – довольно канонично - О.К.)

Я люблю тех, кто не умеет жить иначе, как чтобы погибнуть, ибо они идут по мосту. (Мост – устремленность к преображению, к будущему – тоже вполне по-христиански – О.К.).

Я люблю великих ненавистников, ибо они великие почитатели и стрелы тоски по другому берегу.

Я люблю тех, кто не ищет за звездами основания, чтобы погибнуть и сделаться жертвою – а приносит себя в жертву земле, чтобы земля некогда стала землею сверхчеловека. (В рамках второго пришествия и последующего воскресения плоти? – О.К.)

Я люблю того, кто живет для познания и кто хочет познавать для того, чтобы когда-нибудь жил сверхчеловек. Ибо так хочет он своей гибели. (см. энциклику Папы римского Иоанна Павла II «Вера и разум» – О.К.).

Я люблю того, кто трудится и изобретает, чтобы построить жилище для сверхчеловека и приготовить к приходу его землю, животных и растения: ибо так хочет он своей гибели.

Я люблю того, кто любит свою добродетель: ибо добродетель есть воля к гибели и стрела тоски.

Я люблю того, кто не бережет для себя ни капли духа, но хочет всецело быть духом своей добродетели: ибо так, подобно духу проходит он по мосту. («Блаженны нищие духом»? – О.К.).

Я люблю того, кто из своей добродетели делает свое тяготение и свою напасть: ибо так хочет он ради своей добродетели еще жить и не жить более. Я люблю того, чья душа расточается, кто не хочет благодарности и не воздает ее: ибо он постоянно дарит и не хочет беречь себя. («Кто душу свою положил за друзей своих»? – О.К.).

Я люблю того, кто стыдится, когда игральная кость выпадает ему на счастье, и кто тогда спрашивает: неужели я игрок-обманщик? – ибо он хочет гибели…

Я люблю того, кто оправдывает людей будущего и искупает людей прошлого: ибо он хочет гибели от людей настоящего.

Я люблю того, кто карает своего Бога, так как он любит своего Бога: ибо он должен погибнуть от гнева своего Бога…

Я люблю того, чья душа переполнена, так что он забывает самого себя, и все вещи содержатся в нем: так становятся все вещи его погибелью.

Я люблю того, кто свободен духом и свободен сердцем: так голова его есть только утроба сердца его, а сердце его влечет его к гибели» (54). В любви Ницше нет ничего противоречащего христианству, особенно если заменить «сверхчеловека» «Иисусом». При практически полном отсутствии антропологических построений у Ницше, можно предположить, что человек достигает стадии сверхчеловека через слияние со своим высшим Я: «У каждого есть хороший день, когда он находит свое высшее Я… Но люди сами весьма различно относятся к этому своему высшему Я и часто суть лишь лицедеи самих себя, так как они позднее постоянно подражают тому, чем они были в эти высшие мгновения. Иные живут в страхе и покорности перед своим идеалом и хотели бы отречься от него: они боятся своего высшего Я, потому что, раз заговорив, оно говорит требовательно…» (55). Однако Иисус говорил: «Ибо Он во Мне, а Я в вас», что позволяет предположить, что здесь вполне допустима предложенная выше замена. «Ты не можешь для своего друга достаточно хорошо нарядиться: ибо ты должен быть для него стелою и тоскою по сверхчеловеку» (56, now(), now()); «Будущее и самое дальнее пусть будет причиною твоего сегодня: в своем друге ты должен любить сверхчеловека как свою причину. Братья мои, не любовь к ближнему советую я вам – я советую вам любовь к дальнему» (57, now(), now()); «К сверхчеловеку лежит сердце мое, он для меня первое и единственное, - а не человек… О братья мои, если что я могу любить в человеке, так это только то, что он есть переход и гибель» (58). Все это удивительным образом находит аналогии в трудах о. Л. Джуссани, как, впрочем, и в традиционной интерпретации заповеди любви к ближнему, предлагающей любить в нем Христа. «Любить человека ради Бога – это было до сих пор самое благородное и отдаленное чувство из достигнутых людьми. Что любовь к человеку без какой-либо освящающей ее и скрытой за нею цели есть больше глупость и животность, что влечение к этому человеколюбию должно получить прежде всего от некоего высшего влечения свою меру, свою утонченность, свою крупицу соли и пылинку амбры: кто бы ни был человек, впервые почувствовавший и «переживший» это, - да будет он для нас навсегда святым и достойным почитания» (59).

Но принципиально важным является наблюдение Ницше, что никакая любовь к ближнему невозможна без любви к самому себе, в полном соответствии с заповедью «Возлюби ближнего своего как самого себя»: «Никогда человек не делал ничего, что было бы сделано исключительно для других и не имело бы никакого личного мотива; да и как мог бы он сделать что-либо, что не имело бы отношения к нему, т.е. было бы лишено внутреннего принуждения (которое ведь должно иметь основой какую-либо личную потребность)?.. Напротив, Бог, который есть всецело любовь,.. был бы не способен ни к какому неэгоистическому поступку… если бы человек пожелал быть вполне подобным такому Богу любви, делать и искать всего для других и ничего – для себя, то это невозможно уже потому, что он должен очень много делать для себя, чтобы вообще быть в состоянии сделать что-либо из любви к другим» (60). Это может показаться парадоксальным, но любить самого себя – задача достаточно сложная, особенно если учесть, что любить в себе надо тот самый мост и погибель, то самое свое высшее Я. Любить в себе Другого, предъявляющего столь высокие требования, - это и есть, наверное, истинно христианский аскетизм. «Христианство не только вера в Бога, но и вера в человека, в возможность раскрытия божественного в человеке» (61). «Наибольшее препятствие на нашем человеческом пути – это «небрежение» собственным «я». Противоположность подобному небрежению, то есть интерес к собственному «я», и есть первый шаг по истинно человеческому пути» (62).

Из того, что идеал, то, к чему должен стремиться человек, находится внутри него самого, следует целый ряд важных выводов. Во-первых, ««Царство Небесное» есть состояние сердца, а не что-либо, что «выше земли» или приходит «после смерти»… «Царство Божие» не есть что-либо, что можно ожидать; оно не имеет «вчера» и не имеет «послезавтра», оно не приходит через «тысячу лет» – это есть опыт сердца; оно повсюду, оно нигде…» (63). Знаменитая формула «Господь здесь и сейчас» и понимание того, что только вместе с Ним возможно Царство Небесное, приводит нас к тем же выводам. «Смысл веры не в том, чтобы поселиться на небесах, а в том, чтобы поселить небеса в себе» (Томас Харди). «То, что не существует как опыт в настоящем, не существует вообще» (64). «Бог для нас не таинственная туманность, окружающая нас где-то вдали. Он не приходит извне как неотменяемый приговор, как клетка законов, как темница, в которой мы заключены; Он возникает изнутри как глубинный источник, как спутник, без которого мы не могли бы делать ничего» (65). «Рай уже начался внутри нас и среди нас» (66).

Во-вторых, в этом случае внешний по отношению к человеку закон просто нелеп. Человек никому и ничему вне себя не должен. Вот что говорит Ницше о добродетели: «Это мое добро… Не потому я хочу его, чтобы было оно божественным законом и не потому я хочу его, чтобы оно было человеческим установлением и человеческой нуждой: да не служит оно мне указателем на небо или в рай» (67). «Кто же этот великий дракон, которого дух не хочет более называть господином и богом? «Ты должен» называется великий дракон. Но дух льва говорит «я хочу»… Завоевать себе свободу и священное Нет даже перед долгом – для этого, братья мои, нужно стать львом… Как свою святыню, любил он когда-то «ты должен»; теперь ему надо видеть даже в этой святыне произвол и мечту, чтобы добыть себе свободу от любви своей: нужно стать львом для этой добычи» (68). «Ах, если бы вы поняли мои слова: Делайте, пожалуй, все, что вы хотите, - но прежде всего будьте такими, которые могут хотеть! Любите, пожалуй, своего ближнего, как себя, - но прежде всего будьте такими, которые любят самих себя” (69). Это высказывание, опять-таки, имеет удивительную параллель с утверждением Л. Джуссани, что гораздо проще соблюдать заповеди, чем быть таким, который не хочет их нарушать. «Именно это нам и трудно: трудно не столько быть совершенными, то есть цельными, сколько быть самими собой. Жизнь и срок жизни даны нам для того, чтобы мы становились все более истинными, все более самими собой» (70).

По сочинениям Ницше бисером рассыпаны высказывания, абсолютно христианские по своему духу. «Дух не был еще для вас заботой и сердечным страданием: ваш хлеб жизни не получил еще закваски мыслей» (7 true, now(), now()); «Новая тоска по родине снедает меня: потребность самой свободной души – как назвать ее? Тоской по родине без родины, самым нестерпимым и самым острым вопросом сердца: где могу я быть дома?» (72).

Но его христианскость – обостренно-болезненная и агрессивная – как следствие боли, испытываемой им за умершего, убитого людьми Бога и за людей, умиряющих (в нравственном смысле) от того, что убили Бога. («Провозглашенная Ницше смерть Бога проистекает из смерти самого человека (73)). Мое мнение в данном вопросе отнюдь не уникально. «Пожалуй, ни один из мыслителей прошлого века не выступал так яростно против христианской религии, как Фридрих Ницше. Трудно подыскать в истории … более «воинствующего атеиста». Но именно эта страстность, этот эмоциональный накал… заставляет вспомнить знаменитое высказывание Достоевского о том, что настоящие атеисты – это люди, которым нет никакого дела до существования или несуществования Бога. Атеист же, который из своего отрицания Бога делает жизненный принцип и готов яростно его отстаивать, на самом деле ближе к Богу, чем верующий по привычке.

Здесь можно добавить, что страстное отрицание Бога становится для Ницше способом его негативной связи с Ним, а богоборчество наполняет трансцендентным смыслом его существование» (74). К. Ясперс заметил, что «мышление Ницше фактически определяется христианскими интересами, хотя содержание их утрачено» (75). Для меня это утверждение несколько спорно: может быть, не утрачено, а обретено, обретено так, как остальным еще только предстояло его обрести?

Впрочем, и сам Ницше не настаивает на абсолютности своего отрицания Бога: «Не то отличает нас от других, что мы не находим Бога ни в истории, ни в природе, ни за природой, но то, что мы почитаемое за Бога чувствуем не как «божественное», но как жалкое, абсурдное, вредное» (76). «К чему непременно быть оптимистом, если уже не приходится защищать Бога, который должен был создать лучший из миров, будь он сам благом и совершенством...? Но точно так же отсутствует и всякий повод к пессимистическому вероучению, если не нуждаешься в том, чтобы досаждать адвокатам Бога, богословам или богословствующим философам, и подчеркнуто защищать противоположное утверждение: что зло существует, что страдание превышает удовольствие, что мир есть неудачное создание, проявление злой воли к жизни» (77).

Более того, он выражает надежду, что наблюдаемое им состояние христианства – явление преходящее: «Христианство возникло, чтобы облегчить сердца; но теперь оно должно сначала отягчить сердца, чтобы иметь возможность потом облегчить их. Этим предопределена его судьба» (78). И обращение Заратустры к верующим полно того же парадоксального оптимизма: «Вы еще не искали себя, когда нашли меня. Так поступают все верующие; потому-то всякая вера так мало значит.

Теперь я велю вам потерять меня и найти себя; и только когда вы все отречетесь от меня, я вернусь к вам.

Поистине, другими глазами, братья мои, я буду тогда искать утерянных мною; другою любовью я буду тогда любить вас.

И некогда вы должны будете еще стать моими друзьями и детьми одной надежды; тогда я захочу в третий раз быть среди вас, чтобы отпраздновать с вами великий полдень» (79).

Да и вообще «Смерть у богов всегда есть только предрассудок” (80).

Антиклерикализм, который только клерикалы сознательно путают с атеизмом, свойственен, хотя, возможно, и не в такой острой форме, очень многим думающим людям: «Каждый день люди уходят из церкви и возвращаются к Богу» (Ленни Брюс, now(), now()); «Никогда не забывайте, что если вы предоставите ваши законы судьям, а вашу религию епископам, то вскоре обнаружится, что у вас нет ни законов, ни религии» (8 true, now(), now()); «Не безбожники, а ревнители благочестия послали Христа на Голгофу» - напоминает немецкая писательница Гертруда Лефорт.

Заратустра, в образе которого причудливо сплелись Иисус, сверхчеловек и Ницше, вряд ли может быть назван атеистом, хотя и считается безбожником. Недаром Папа Римский – один из героев этого «евангелия от Диониса», как называет сочинение «Так говорил Заратустра» М. Блюменкранц, - говорит ему : «О Заратустра! Ты благочестивей, чем ты думаешь, при таком безверии! Какой-нибудь Бог в тебе обратил тебя к твоему безбожию.

Разве не само твое благочестие не дозволяет тебе более верить в Бога? И твоя чрезмерная правдивость поведет тебя еще дальше, по ту сторону добра и зла!

Посмотри, что осталось тебе? У тебя есть глаза, руки и уста, которые от вечности предназначены для благословения. Благословляют не только рукой.

Вблизи тебя, хоть ты и хочешь быть самым безбожным, я предчувствую тайное благоухание долгих благословений; мне становится при этом хорошо и мучительно» (82).

В конце хотелось бы отметить еще одно. Как я уже старалась показать, сегодня со многими позициями Ф. Ницше согласна и сама официальная Церковь (по крайней мере, Католическая). Второй Ватиканский Собор попытался снять наиболее вопиющие противоречия, и хотя это удалось ему во многом лишь на бумаге, сама постановка вопросов уже не выглядит шокирующей. Ушел в прошлое мазохизм аскетизма (если и остался, то только как личный выбор), отнюдь не осуждается личное благополучие и благосостояние (83) (даже канонизирован некий банкир!), разработанная в трудах Римских Пап концепция цивилизации любви (84) и активно пропагандируемое социальное учение Церкви (85) разворачивают верующих к миру сему, Папа Иоанн Павел II начал свой понтификат с призыва: “Радуйтесь!”. Все это смягчило ситуацию, но - увы! - не дало (как и у Ницше) парадигматического импульса развитию Церкви. Просматривается скорее стремление залатать, подновить, “влить новое вино в старые мехи”, чем переосмыслить доставшееся нам наследие, постараться критически оценить, кто и почему сформировал те или иные пункты доктрины. Христианство - великая религия с огромным потенциалом, но я часто ловлю себя на мысли, что мне очень жалко бедного Иисуса, несчастную Марию, бедолагу Иосифа, всех этих святых и мучеников - все они “такие бледные, такие слабые, такие decadent…” Но вряд ли жалость - чувство, которое подобает испытывать по отношению к Богу и Его святым...

К Ф. Ницше вполне применимы два следующих высказывания: «Бог есть, но я в него не верю» (Осип Брик) и «Безбожники – это верующие, которые не желают ими быть» (86). Хотя, пожалуй, Ницше хотел бы быть верующим…

Примечания

1. Ф. Ницше. Антихрист, 25
2. Там же, 25
3. Там же, 26
4. Там же, 26
5. Там же, 29
6. Ф. Ницше. По ту сторону добра и зла, 269
7. Ф. Ницше. Антихрист, 32
8. Л. Джуссани. В поисках человеческого лица, Милан – Москва, 1997, стр. 121
9. Ф. Ницше. Антихрист, 33
10. Там же, 35
11. Там же, 31
12. Там же, 40
13. Там же, 43
14. Ф. Ницше. По ту сторону добра и зла, 62
15. Ф. Ницше. Антихрист, 36
16. Там же, 44
17. Там же, 17
18. Там же, 18
19. Там же, 42
20. Рим., 6, 18
21. Рим., 8,2
22. Рим., 14, 14
23. Ф. Ницше. По ту сторону добра и зла, 46
24. Ф. Ницше. Антихрист, 2
25. Ф. Ницше. К генеалогии морали, 7
26. Фома Аквинский. De spectacole, 29
27. Ф. Ницше. Так говорил Заратустра, О священниках
28. Там же, О проповедниках смерти
29. Там же, Предисловие Заратустры, 3
30. О. Уайльд. Афоризмы. М., 2000
31. Ф. Ницше. Человеческое, слишком человеческое, 137
32. Там же, 138
33. Там же, 140
34. О. Уайльд. Афоризмы. М., 2000
35. о. Виталий. О чистой и совершенной отдаче себя Богу.
36. Ф. Ницше. Человеческое, слишком человеческое, 141
37. Н. Бердяев. Афоризмы, Б.м., 1985
38. Ф. Ницше.Так говорил Заратустра, О священниках
39. Там же, О старых и новых скрижалях, 13
40. Поль Клодель. Извещение Марии
41. Ф. Ницше. Так говорил Заратустра, О целомудрии
42. Л. Джуссани. Ук. Соч., стр. 144
43. Н. Бердяев. Афоризмы, Б.м., 1985
44. Ф. Ницше. Человеческое, слишком. человеческое, 116
45. Ф. Ницше. По ту сторону добра и зла, 58
46. Ф. Ницше. Так говорил Заратустра, Предисловие Заратустры, 5
47. Амброз Бирс. «Словарь Сатаны» – М., 1966
48. MacHale D. Wit – London, 1996
49. Lec S.J. Mysli nieuczesane – Krakow, 1972 p. 40
50. Ф. Ницше. По ту сторону добра и зла, 55
51. Ф. Ницше. Так говорил Заратустра, Самый безобразный человек
52. Ф. Ницше. Человеческое, слишком человеческое, 109
53. Там же, 113
54. Ф. Ницше. Так говорил Заратустра, Предисловие Заратустры, 4
55. Ф. Ницше. Человеческое, слишком человеческое, 624
56. Ф. Ницше. Так говорил Заратустра, О друге
57. Там же, О любви к ближнему
58. Там же, О высшем человеке
59. Ф. Ницше. По ту сторону добра и зла, 60
60. Ф. Ницше. Человеческое, слишком человеческое, 133
61. Николай Бердяев. Ук. Соч.
62. Л. Джуссани. Ук. соч., стр. 3
63. Ф. Ницше. Антихрист, 34
64. Л. Джуссани. Ук. соч., стр. 12
65. Там же, стр. 25
66. Там же, стр. 111
67. Ф. Ницше. Так говорил Заратустра, О радостях и страстях
68. Там же, О трех превращениях
69. Там же, Об умаляющей добродетели, 3
70. Ф. Ницше. В поисках человеческого лица, 53 –54
71. Ф. Ницше. Посмертные афоризмы, 54
72. Там же, 93
73. М. Блюменкранц. – в кн. «Ф. Ницше. По ту сторону добра и зла», М. – Харьков, 1998, стр. 8
74. Там же, стр. 1052
75. . Ясперс. Ницше и христианство. М., 1994, стр. 41
76. Ф. Ницше. Антихрист, 47
77. Ф. Ницше. Человеческое, слишком человеческое, 28
78. Там же, 119
79. Ф. Ницше. Так говорил Заратустра. О дарящей добродетели, 3
80. Там же, Праздник осла, 1
81. Дж. Б. Шоу.Афоризмы, М., 2000
82. Ф. Ницше. Так говорил Заратустра. В отставке
83. Р. Д. Нейхауз. Бизнес и Евангелие. Познань - Москва, 1994
84. A. F. Utz et Medard Boeglin. La doctrine sociale de l’Eglise `a travers les si`ecles. 1970, p. 119, 521, 667, 1031; Enseignement de Paul VI, Vatican, 1976, p. 8, 278, 363, 364; О. Р. Квирквелия. Религия как структурообразующий признак цивилизации - в сб. Сравнительное изучение цивилизаций мира. М., 2000
85. M. D. Chenu. La “doctrine sociale” de l’Eglise comme ideologie. Paris, 1979; П. де Лобье. Социальная доктрина Католической Церкви. Брюссель, 1989
86. Lec S.J. Mysli nieuczesane – Krakow, 1972, p. 37