Когда впервые зашла речь о серии статей при мирян нашей Церкви, сомнений в том, с кого начинать рассказ, ни у кого не было. Как не было сомнений в оптимальной форме подачи материала – интервью. Ведь этот человек может рассказать столько, сколько ни один журналист не в состоянии запомнить. Проблема была лишь в одном: он интервью категорически не дает, писать о себе запрещает, да и рассказывает что-либо урывками, чаще всего – глухо бормоча себе под нос. И все же мне захотелось рискнуть. И вот теперь сижу перед чистым листом бумаги, после весьма краткого и эмоционального разговора, и думаю, что же делать: интервью не будет, для статьи и материала маловато, и разрешения главного героя не видать… Есть только один выход: я напишу о себе, о своей любви к этому человеку, ибо это я смело могу свидетельствовать.

Все католики Москвы моложе 50 лет познакомились с ним при схожих условиях – во время своего первого посещения храма. Это могло быть при отце Людвиге и отце Станиславе, при отце Франциске и отце Бернаре, но всегда это было при нем. Правда, может быть, не все его сразу приметили. Я, например, признаюсь, что сначала в мою жизнь вошли священники – умные, образованные, с такой необычной жизнью, в таких элегантных одеяниях, такие недостижимые и непостижимые… И лишь потом – седой, подвижный и вездесущий человек храма – такой обыкновенный, что сразу захотелось стать такой, как он. Но кто он? Я затрудняюсь ответить, не знаю, есть ли у этой должности, вернее, совокупности должностей, особое название. Во всяком случае все, наверное, слышали: «Я работаю при приходе «паном Генрихом»», или «а кто у вас за «пана Генриха»?».

Началось наше знакомство с моего страха: побаивалась я этого хранителя храма. и сколько бы ни старалась, не могла услышать от него «спасибо»: «А чего я должен тебя благодарить? Мне ты ничего хорошего не сделала. А кому сделала, Тот тебя и вознаградит в свое время. Не бойся, Он не забудет». А потом я стала осваивать азы его искусства, пытаясь запомнить, как что называется и для чего используется, прорываясь сквозь все эти буреты, амикты, манюторжи, пурификаторы и пр.; и когда тоже начала проводить в храме все дни, удостоилась: «А ты ничего, стараешься…» Я полюбила своего учителя с той благоговейной благодарностью, понять которую может только тот, кто пытался разобраться в таком огромном и слегка таинственном хозяйстве, как храм. И если сегодня я немного педантичная зануда – это тоже его заслуга: да, служить Богу можно и нужно всегда и везде, но надо стараться служить Ему и как должно. Служение – великая радость, но и не меньшая ответственность. Бог, наверное, простит тебе грязный пурификатор, но беда, если ты сам простишь его себе. Бог, наверное, простит, что ты не знал, как правильно загладить корпорал, но беда, если ты не старался это узнать…

И, конечно, самое главное событие любого дня – месса – тоже не обходится без Генриха. Для меня он – не просто одно из действующих лиц, хотя, казалось бы, велика ли его роль? Ну, подал чашу, ну, полил воды на руки священнику, ну, позвонил в колокольчик – таинство-то не в этом? В этом. Вернее, в том, что мы не замечаем отдельно пана Генриха, отдельно министрантов, отдельно священников – для нас есть единое действо, в котором каждый имеет свое место, и любое из этих мест – достойное. Умение не «толкаться», не «перетягивать одеяло на себя», не прикидывать, кто тут главнее, - надежный заслон зависти и гордыне. Соли в самый раз тогда, когда не замечаешь ни ее наличия, ни ее отсутствия. Хороший инструмент – тот, который становится продолжением руки.

А еще Генрих – реальное продолжение вселенскости нашей Церкви. Нет языка в мессе, на котором он не мог бы участвовать. Нет народа, христианские обряды которого были бы ему чужды. Мы – свои на празднике Господа, где бы этот праздник не происходил, кто бы ни стоял рядом. Выбирать главное и служить ему, не взирая на остальное, - позиция более чем достойная уважения. А главное на мессе – Бог.

Была и другая школа: тихие минуты, когда в пустом храме, окончив очередную порцию дел, Генрих пристраивается в пресвитерии и ведет молчаливую, неспешную беседу с Богом. Мне даже казалось, что я слышу голоса этих собеседников – сквозь шелест листвы или шорох капель дождя, стекающего по крыше…

Однажды мы торопливо вошли в храм, и я прошла сразу к ризнице. Он остановил меня: «Ты чего не здороваешься?» – «С кем?» – «С Ним. Иди-иди, побеседуй. Он тебя ждал».

Казалось бы, неужели ему не хватает молитвы? Целый день в храме, минимум две мессы, процессии, розарии - и во всем принимает участие. А вот нужно ему еще и время для личного разговора. Через Генриха мне стало понятно: слаба твоя вера, если тебе не о чем поговорить с Богом, если нет желания поделиться с Ним радостями и заботами. Уже потом я читала разные книжки про личную молитву, про медитацию и пр., но эти минуты рядом с Генрихом, когда я затаивалась в полумраке храма и тоже пыталась говорить, дали мне гораздо больше. Любовь, не знающая пресыщения, стала тем идеалом, к которому я, вслед за ним, стремлюсь до сих пор.

Сам Генрих не помнит своего первого посещения храма: слишком был мал. Не берется назвать и дату начала своего служения: оно было всегда. На вопрос о своих обязанностях отвечает: «Богу служу, священникам помогаю, молюсь». Всего лишь. Но за этим «всего лишь» – вся жизнь. Пыталась я расспросить о судьбах старых прихожан, об интересных людях, посещавших храм: «Все они пришли к Богу и ушли к Богу – вот и вся судьба». Это поразительный масштаб измерения жизни, дай мне Бог научиться ему. О тяжелых временах жизни Церкви: «Причем тут время? У Бога никогда легкого времени не бывает. Было ли страшно? Это в церкви-то?!» О Церкви и государстве: «Кесарю кесарево отдай, не греши. За Церковью от кесаря прятаться нечего». О священниках: «Они для меня все равны – на всех благодать одного и того же таинства. А остальное – не мое дело». И этим взглядам хорошо бы научиться. Или вот такой диалог – он: «Отца-то помнишь?» Я: «Какого?» Он: «А ты всех помни».

И напоследок – о еще одной стороне его жизни – о милосердии. Здесь, конечно, есть свидетели, более сведущие, чем я, - те, кто видел его рядом с отцом Станиславом Мажейко и рядом со старыми прихожанами. Я же расскажу о своем опыте. В некий праздничный день двое глухих мальчишек готовились стать министрантами. Все очень волновались: подсказать им что-либо, когда они будут в алтаре, шепнуть на ухо – нереально. Привлечь к себе внимание, чтобы указать жестом, - тоже. Я велела им не сводить глаз с Генриха, втайне надеясь, что он просто не даст им никакого важного дела. Но нет! Мальчишки были отнюдь не статистами. Как ему это удалось – понятия не имею. После мессы Ваня смотрел на алтарь полными слез глазами и спрашивал: «Неужели я был там? Неужели это я там был?» Да, был – под надежным и добрым взглядом Генриха.

Я не говорю Генриху «спасибо» - ему воздаст Тот, кому он служит. Я не называю его «паном» – он считает, что у нас только один пан – Иезус. Я его просто люблю.