В 1899 г. в Киеве, неподалеку от здания Дворянского собрания, состоялось пышное празднество: бракосочетание Марии Александровны Калиновской, дочери купца I гильдии, по слухам - миллионера, сына краковского магната, и Адольфа фон Швама, потомка обедневшего дворянского рода, вынужденного после смерти отца работать представителем немецких фирм, чтобы обеспечить содержание двум своим незамужним сестрам. От этого брака и родилась в сочельник 1900 г дочь Ольга (она всегда писала в анкетах, что ее социальное происхождение - рабоче-крестьянское), а спустя два года - сын Александр. Мать была высокообразованной женщиной, страстной поклонницей Толстого, не знавшая цены деньгам и абсолютно не приспособленная к семейной жизни и домашним хлопотам. А отец - работяга, не слишком разбиравшийся в искусстве, но зато прекрасно знавший технику, молчун - семьянин с традиционными немецкими ценностями. Такие семьи - не редкость, казалось бы, "стерпится - слюбится". Во всяком случае, благополучие представлялось обеспеченным.

Но 1905 г., пройдясь по судьбе Российской империи, умудрился разрушить и эту в целом аполитичную семью, спровоцировав сразу несколько трагических событий: разорился и умер от разрыва сердца Александр Калиновский, оставив свою дочь без материальной поддержки, а Мария вступила в толстовское общество, затем втянулась в революционную деятельность, щедро снабжая подпольщиков быстро таявшими деньгами и совершенно забросив детей. Именно последнее вынудило ее мужа поставить вопрос о разводе. Мария Александровна осталась в Киеве, а Адольф продал дом и переехал с детьми в Одессу. Оля видела свою мать еще только один раз - в больнице, незадолго до ее смерти в 1914 г. И всю жизнь стыдилась этого развода.

Адольф остался с двумя детьми, но у него было еще две незамужние сестры, так что будущее было хотя и сложным, но прогнозируемым. Олю временно, пока не будет готов новый дом, взяла к себе сестра матери, Чарна Раевская, тоже жившая в Одессе. В ее доме Оля впервые так много слушала музыку (дочь Чарны Аня училась в консерватории). Ее детское сердечко переполнял восторг даже при звуках гаммы. Вот, казалось бы, и состоялся выбор профессии. Но учиться музыке Оле так и не довелось.

Летом 1907 г. Оля вновь присоединилась к отцу и брату, жившим тогда в Виннице, в имении графа Крохальского. Осенью Оле нужно было идти учиться, и семья наконец переехала в новый дом, где ее ждала гувернантка Мария Сильвестровна Кржижановская, ставшая Адольфу близким другом, а его детям заменившая мать.

Учиться Оля пошла в гимназию своих теток, сестер отца Эвелины и Эрнестины Швам. Гимназия была роскошной, со швейцаром, мраморными лестницами и ковровыми дорожками, но девочке было здесь и душно, и трудно. От нее все время требовали "не уронить честь семьи", а одноклассницы замолкали при ее приближении.

Мария Сильвестровна водила детей в театр, и вдруг выяснилось, что Оля влюблена не просто в музыку, а в балет, но ее мечта стать балериной казалась совершенно несбыточной - отец бы никогда этого не допустил.

В 1911 г. дети с отцом и Марией Сильвестровной переехали в Москву, где отец получил работу и сблизился с немцами, служившими при дворе. Там же он познакомился с Кувако-Воейковым, комендантом дворца, и семьей одной из его сестер, Веры Витальевны Костяковой. Так завязалась дружба Оли с Тасей, дочерью Веры Витальевны, сыгравшая в ее жизни огромную роль. А пока Оля рискнула осуществить свою заветную мечту - она поступила в балетную студию Арцебушевой. Правда, ходила на занятия тайком от отца, который эту затею совершенно не одобрял и считал, что это в девочке играет кровь ее "беспутной" матери. Соответственно, и деньги на занятия ей приходилось зарабатывать самой - частными уроками. Со временем ту же студию стала посещать и Тася. Но девочка из строгой, почти пуританской семьи - балерина?..

Все было бы хорошо, но опять всемирная история вмешалась в жизнь маленькой девочки с косичками до колен. О начале войны Оля и Шура узнали в деревне Люлицы под Киевом, где они проводили лето в гостях у отца своей гувернантки, священника Сильвестра. Адольф в это время работал в Киеве и решил не возвращаться в Москву: то, что царь вступил в войну с Германией, оскорбило его патриотические чувства. Семья отправилась в Одессу, детям нужно было приступать к занятиям. Но город был полон войны. На уроках девочки готовили бойцам санпакеты, щипали корпию и шили кисеты. Шура, Олин брат, просто бредил армией и однажды сбежал на фронт. К счастью, его скоро нашли и вернули, но его тяга к военной службе отнюдь не угасла. Жизнь, хоть и новая, но тоже постепенно налаживалась.

Оля продолжала заниматься балетом в итальянской студии Титони. Иногда к ней присоединялась приезжавшая в Одессу с матерью Тася и однажды передала приглашение Арцебушевой принять участие в съемках фильма в Ялте, на киностудии Хонжонкова. Девочки начали готовиться настолько увлеченно, что почти не замечали войны. Они сделали одно наблюдение: если ночью их будит мерный стук сапог, то утром окажется, что в городе уже не англичане, а немцы. Или наоборот.

На этот раз отец не сопротивлялся Олиной затее. После смерти Марии Сильвестровны он сильно сдал, много болел, но продолжал работать. С трудом его уговорили поехать в Ялту с детьми и хоть немного отдохнуть. Здесь все они - Адольф, Оля и Шура Швам и Тася с Верой Витальевной Костяковой - и оказались в 1917 г. Съемки то приостанавливались, то возобновлялись, денег не было, в происходившем никто из них ничего не понимал - Оля помнила только, что Деникин держался уверенно и говорил красиво, а над Врангелем все смеялись. И тут не выдержало сердце отца, и он умер. Вера Витальевна осталась без денег и без крыши над головой с тремя подростками - 17-летними Олей и Тасей и 15-летним Шурой. Но Шура решил тоже осуществить свою мечту и сбежал на фронт. К огромному его счастью, его подобрал некий красный офицер и сделал "сыном полка". Это было сродни чуду, потому что типичного барчука, свободно говорившего по-польски, по-французски и по-немецки, но с акцентом по-русски, ему удалось выдать за сына местного крестьянина, погибшего в борьбе с врагами революции. Александр в последствие попал в Ленинград, стал моряком-подводником, прошел всю войну, в том числе на охране "дороги жизни", так и не став "врагом народа", хотя оставался Александром Адольфовичем Швамом. С сестрой он встретился только перед самой войной, случайно, будучи в командировке в Батуми. Так, собственно говоря, закончилась история этой семьи.

Вера Витальевна удочерила Олю, и все вместе они взяли псевдоним Оскольские (по названию города Старый Оскол, где жила сестра Веры Витальевны), а опасное отчество Оли сменили на "Владимировна", по имени потерявшегося в этом хаосе сына Веры Витальевны, которого она считала уже погибшим.

Арцебушева, тоже собиравшаяся принимать участие в съемках, эмигрировала, и Оскольским ничего не оставалось делать, кроме как попытаться устроиться в труппу Севастопольского театра. В ней уже работали ныне всем известные люди: Аверченко (представлявшийся "Ваш брат Аверченко"), Вертинский (называвший Олю "моя картонная невеста"), Блюменталь-Тамарин. Для них эта труппа была практически перевалочным пунктом перед эмиграцией, в которую они и отправились в 1920 г., а Оскольские не рискнули, да и беспокоились о судьбе близких.

Дальше все было "как у всех" - голод, холод, аресты, скитания. С декабря 1920 г. младшие Оскольские поступили на работу в Балаклавское отделение Политпросвета Наробраза, участвуя в концертах для солдат. Режиссер их группы - Печорин-Цандлер, автор текстов - жена Вилли Лациса, а концертмейстер - баронесса Софья Унгерн: где еще найдешь такую компанию… И "девочка из приличной семьи" (меня тоже воспитали на этой фразе) танцует для солдат, раненных в борьбе с ее бывшими товарищами. Но для нее страдание не имело национальности, классовой принадлежности или имущественного ценза. Оля жила в доме Куприна, помогала приемной матери и Тасе. Хозяйка очень к ней привязалась, пригласила во время болезни к ней придворного врача Иовлева (которого красные потом расстреляли - единственное, что чрезмерно лояльная к большевикам Оля до самой смерти ставила им в вину), а когда ее муж, некий местный начальник Рабинович, получил назначение в Москву, выхлопотала разрешение на выезд и для Ольги. Но она не смогла оставить родных. Которые были ей чужими по крови.

При очередном "дне бедноты", когда красноармейцы ходили из дома в дом и забирали все, что им нравилось, они обнаружили собрание нот Собинова, которое передали Оле, которая к этому времени уже самостоятельно ставила танцевальные номера в концертах.

И все же в середине 1921 г. Оскольские решили пробираться в Москву. Получили документы (написанные от руки на оберточной бумаге, без печатей) и двинулись в путь, из Балаклавы в Севастополь, оттуда на пароходе "Святой Николай" в Одессу. В Одессе никого из родных уже не было. Олины тетки умерли (говорят, от голода), тетя Чарна тоже, а ее сын, Илья Раевский эмигрировал. Оскольские двинулись дальше, в Старый Оскол, где кастеляншей госпиталя работала сестра Веры Витальевны Софья. Они собирались перевести там дух и продолжить путь, но по дороге их обокрали, а пока они зарабатывали все по-новой, пришло письмо от Владимира Костякова (того самого, которого считали погибшим) из Батуми, где он служил адъютантом коменданта. И Оскольские отправились в Аджарию. Мог ли кто-нибудь 20 лет назад предсказать такой поворот событий?

В конце 1923 г. в Батуми открылся театр оперы и балета, куда и поступили работать девушки. А их мать, прижившись на Кавказе, вернулась в Старый Оскол. Основу театра составляли специалисты из Тбилиси: балетмейстер Вокарец, прима -балерина Бауэрзакс, директор Коршон. А вскоре Ольга знакомится с Виктором Забукидзе, своим будущим мужем, тоже много сил отдававшим театру (в музее истории искусств Грузии ему посвящен целый стенд; как и Ольге Забукидзе). Судьба его семьи столь же обычна и столь же парадоксальна. Его отец, Василий Забукидзе, сын местного князя, в некий момент, гарцуя на лошади в компании друзей, увидел в окне прелестную белокурую девушку и тут же громогласно поклялся на ней жениться. А девушка - Вера Андреевна - оказалась украинкой, вдовой, да еще с сыном. Но княжеское слово - кремень, и Василий женился-таки на ней, хотя в результате и был лишен наследства. Но семья была счастливой, вскоре родилось четверо детей, среди которых и Виктор. А в 1905 г. (опять!) в Батуми состоялся митинг, на котором должен был выступать Сталин. Василий, человек очень любознательный, оделся попроще, надвинул на глаза кепку и с приемным сыном Михаилом Роговым пошел на сходку. Но вот незадача: жандармы устроили покушение на Сталина, а поскольку все грузины, да еще в низко надвинутых кепках, были для них на одно лицо, то они застрелили Василия Забукидзе. В благодарность Сталин взял с собой Михаила (потом он стал видным большевиком, принимал участие в работе 9-го съезда, но сгинул вместе с Бухариным), а в 1922 г. велел поставить на могиле памятник с надписью "Пал в борьбе за дело рабочего класса" (что долго служило поводом к семейным шуткам, поскольку Василий вряд ли видел вблизи хоть одного рабочего). Со временем его сын Виктор стал главным юрисконсультом Аджарии, а в 1925 г. женился на балерине Ольге Оскольской. И никто не лишал его за это наследства, поскольку такового уже не было. Она продолжала танцевать вплоть до 1933 г., участвовала в постановках Секержинского - единомышленника Галейзовского, ездила на гастроли в Армению, где получила благословение католикоса. Жили они с мужем обеспечено, в огромной квартире, уставленной антикварными вещами из дома Пушкина, Толстого и др., которые Виктор покупал для жены на аукционах (вот как проявилась детская тоска по матери). А в 1933 г. Ольга ушла из театра и родила старшую дочь, Валентину, а еще через два года - Нину. Наконец-то все было хорошо и хоть слегка напоминало ту судьбу, которая, казалось, была им предуготована. Но на пороге был очередной поворот истории - сталинские репрессии. Виктор Забукидзе никогда не был "врагом народа", скорее наоборот, он просто был талантлив и честно делал свое дело. Возможно, именно поэтому над ним нависла черная тень.

Уводили одного за другим друзей Виктора, исчезали артисты театра. Кольцо сжималось. В ноябре 1937 г. Ольга пошла работать в Батумский Дом Красной армии, организовывать детскую и взрослую самодеятельность. Но и это, видимо, не помогло бы. 23 февраля 1938 г. Ольга Владимировна ушла на праздничный концерт, где впервые выступал созданный ею ансамбль. Виктор Васильевич хотел было идти с ней, но тут раздался звонок телефона. Звонили из Москвы. Содержание разговора никто не знает, но Виктор почувствовал себя плохо и остался дома. Когда Ольга вернулась с концерта, он был уже при смерти, а к утру скончался от разрыва сердца. В разгар печальных хлопот вновь зазвонил телефон. Узнав, что Виктор Васильевич умер, мужской голос с одобрением сказал: "Он правильно нас понял"… А потом Ольга Владимировна шла за гробом, держа за руки двух дочек, а ей вслед женщины завистливо бормотали: "Счастливая, своими руками хоронит".

Предвоенные годы прошли как в тумане. Виктор так и остался ее единственной любовью. И снова в ее жизнь вмешалась всемирная история: началась война. Выросшая в немецкой среде, воспитанная в немецком духе, Ольга долго не могла поверить рассказам о зверствах фашистов. Ее сумела убедить только кинохроника.

Хотя Батуми не был фронтовым городом, война здесь была ощутима, особенно в Доме Красной армии, где в ансамбле участвовали либо военные, либо дети военных, уже в первые дни войны ушедшие на фронт. Дети остались с бабушками, а то и вообще одни, голодные, не знающие, что делать. А некоторые из них вскоре осиротели. Так и получилось, что их горе и растерянность вынудили Ольгу поглубже запрятать свое горе. Хотя, казалось бы, какое ей до них дело: сама осталась без мужа, без денежной профессии, с двумя дочурками на руках. В Крыму, во время гражданской войны судьба подарила ей встречу с Боровковой - женщиной, которая не просто организовывала концертную бригаду, но и спасала тем самым детей, подростков, неприспособленных к жизни интеллигентов, придавала их потерянной жизни смысл и помогала заработать на кусок хлеба. Обязаны были ей жизнью и Оскольские. И теперь Ольга возвращала этот долг. Она организовала первую в СССР детскую фронтовую концертную бригаду, выступавшую в частях, на кораблях, в госпиталях. Около 30 детей (считая двух собственных) стали семьей Ольги Владимировны, живущей в ее огромной, некогда роскошной квартире. Весь антиквариат был, конечно, продан и проеден. Но семью спасало то, что после концерта детей кормили. Хотя и не решало всех проблем. Был и голод, и бомбежки, и похоронки. Все было. Как у всех. Но Ольга Владимировна и 29 ее детей (один юноша повзрослев ушел на фронт и погиб) дожили до конца войны. Родители некоторых вернулись живыми, некоторых забрали родственники. Остальные остались под ее крылом. Получили высшее образование (среди них есть балерина, журналист, кинооператор, музыкант, переводчик, инженеры), стали людьми.

А Ольга Владимировна продолжала свой путь - работала балетмейстером и руководителем детского ансамбля - в Батуми, потом в Тбилиси. Получила звание заслуженного деятеля искусств. Помогла стать на ноги и обрести себя еще нескольким сиротам. Дети обустроились, завели свои семьи и, конечно, готовы были ей помочь. Можно было бы и успокоиться, передохнуть. В 1980 г. прошел ее юбилей - 80 лет жизни и 60 лет служения балету. В возрасте 85 лет родные все же уговорили ее уйти на пенсию, и у нее впервые в жизни появилось время для себя, на свои мысли. Она записала свои воспоминания, на основе которых и подготовлен этот материал. Человек абсолютно аполитичный, так никогда и не понявший разницы между царем и генсеком (она говорила: "Тогда у нас правил Никита Сергеевич…"), единственное, что она поняла в перестройке - что можно больше не бояться происходить из хорошей семьи, можно рассказывать о своих близких. А еще можно ходить в церковь. Верующей она, вероятно, была всегда, во всяком случае тщательно спрятанные иконка и молитвенник всегда были при ней. Но веру свою не демонстрировала. Помню, как она учила меня благодарить Бога после еды: "Если Бога нет, как вам говорят в школе, то твои слова совершенно не помешают червякам съесть тебя после смерти. Но если Он все же есть, то, возможно, Он вспомнит твой голос". На Рождество и Пасху мы гуляли по улице, где стоял католический храм (ее родители были католиками) и готовили обрядовые блюда. И вот пришло время, когда ходить в церковь стало не только безопасно, но и модно. Это приносило ей много радости. Уже незадолго до смерти, почти ничего не помнящая и никого не узнающая, она по утрам, только проснувшись, брала в руки иконку и говорила: "Господи Боже, благодарю Тебя… за что - не помню, но все равно благодарю…"

А в 1997 г. она умерла в Москве и похоронена на Ваганьковском кладбище. На ее могиле время от времени появляются свежие цветы - значит, до столицы добрался кто-то из ее детей, или дети детей, или их внуки.

Мой рассказ получился, наверное, чересчур сухим. Но это вынуждено: здесь каждая фраза могла бы стать главой в книге. Хотя кое-что еще я считаю нужным сказать о своей бабушке. Она всегда была моим жизненным ориентиром. Своей уникальной внутренней силой и независимостью. Могло меняться все - моды, вкусы, кумиры, принципы, но не она (помните, у Макаревича: "Не стоит прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнется под нас"). Своей фанатичной преданностью делу. Она приплясывала даже готовя обед; у нее барахлило сердце только до того момента, когда пора было бежать на репетицию. Своим суровым, деятельным и практичным милосердием. Она никогда не была добренькой, да и ласковой тоже. Доброта - это не эмоция, а дело. И еще одно: в ее воспоминаниях регулярно встречается фраза "я чувствовала себя очень счастливой". Она чувствовала себя счастливой в гражданскую войну и в отечественную, в революцию и в перестройку. Счастье - это не внешние обстоятельства, а состояние души.

Эта парадоксальная, но к сожалению, не уникальная в нашей стране судьба очень о многом заставляет задуматься. О героизме, патриотизме, честности, принципиальности, милосердии. И о роли истории в жизни личности.

Когда бабушка умирала, я взяла в ладони ее голову, чтобы повернуть поудобнее. Она открыла глаза, улыбнулась и последний раз вздохнула. И с тех пор при мысли о ней у меня в памяти звучит "в руки твои предаю я дух свой". Как бы мне хотелось, чтобы это было так, чтобы ее дух хоть чуть-чуть жил во мне. Тогда мне будет не страшна никакая история.